Новости

ТРОПЫ РОКОВЫЕ, ЗАТЕСИ В ПЕХНЯГАХ.

(2013-03-13)

Русская проза, Русский Лад. Продолжаем знакомить посетителей нашего сайта с очерками писателя-публициста Анатолия СТЕРЛИКОВА,который известен в Петербурге также тем,что проводит семинары по выживанию в экстремальных условиях лесов Северо-Запада.

   Багровое закатное солнце вдруг на минуту проглянуло сквозь тучи и чащобы и стало медленно гаснуть. Вижу только алое пятно, которое может погаснуть через пятнадцать минут, но, может, - и через пять.

   Тороплюсь, чтобы выйти к заветному окуневому Солозеру до того, как совершенно исчезнет тусклое светило, похожее на красное пятно погасающего деревенского фонаря, заправленного плохой соляркой, погасающее, но ещё видимое в чащобах осин.

   Торопись, путник, да по сторонам посматривай зорко! Навстречу мне идет медведица, она что-то вынюхивает на тропе, за ней следует медвежонок. Что делать, куда бежать?! С рюкзаком-то, с полной ношей… Отступаю, стараюсь увеличить расстояние, сделать его безопасным… «Большого медведя не бойся. Матку с детищем остерегайся - съест. Как запищит детище, – так и съест…», - говорил мне по такому случаю вытегорский лесник Михаил Авдеев. Медвежонок, верно, первый заметил меня, остановился, поднялся на задние лапы, разглядывая меня, силится приподняться над кустиками подлеска и стеблями травы.

   Вот и медведица встала на задние лапы, слышу, как она втягивает в себя воздух и с шумом выдыхает его, и еще слышу -  что-то бормочет. Возможно, это было рычание зверя, но мне слышалось, будто медведица, как деревенская старуха Дунаиха что-то бормочет. Странно, что я в тот момент даже не советы и предостережения Авдеева вспомнил, а старуху Дунаиху, постоянно бормочущую проклятия в адрес своих соседей – питерских обывателей, обосновавшихся в деревне.

   Увидев, что медведи стоят на месте, и я прекратил отступление, остановился, любуюсь игрой мышц, тусклым блеском рыжей шерсти.

   Впоследствии меня спрашивали, сильно ли испугался – все же медведица с медвежонком! Отвечу так: я был поглощен наблюдением, впервые в жизни близко видел зверя. И не в клетке зоопарка, а в естественной его среде… Разумеется, беспокойство ощущалось, росло желание как-то обезопасить себя от нападения медведицы, конечно же, видевшей во мне угрозу ее дитяти. Во рту стало как-то очень уж сухо, страх гнездился где-то в подкорке, но в то же время хотелось наблюдать за поведением зверей до тех пор, пока они сами что-то не предпримут со своей стороны. Все же не стал искушать судьбу, поэтому, постояв минуту-другую, я медленно поднял вверх пилу-лучковку, на которую обычно опираюсь, как на посох, прохрипел слова: «Я сильнее тебя, зверина, я больше тебя! Уходи по-доброму…». Медведи в какое-то мгновение, - даже треска и шороха не услышал, - исчезли в чащобах осинника. Постояв минуту, осторожно двинулся по тропе, поглядывая по сторонам.

   Между прочим, эта встреча с медведями случилась примерно там же, где я несколько лет назад впервые увидел медвежонка. Как раз на просеке, обозначающей границу между областями. Я вышел на просеку из трущобы небраного, то есть невыбранного в те годы леса, а медвежонок проворно вскарабкался на высоченную тонкую мачтовую сосну и раскачивался на ней в свое удовольствие. Но, вероятно, все же заметил меня, быстро спустился на землю и бесшумно исчез в еловых пехнягах. Я хорошо слышал, как его когти при спуске драли древесину. Может, тот давешний медвежонок и стал матерым зверем, медведицей. И как всё же замечательно, что есть такая тропа, где мне иногда медведи встречаются и где, напротив (и, слава Богу!) никогда не встречаю незнакомых людей.

2.

   Что медведи! Мрак сгущается, ночь наступает, а лес кругом незнакомый…И мне еще как-то надо выйти на берег Солозера, где собираюсь устроить ночлег. И дождь зарядил, частый, противный… Уже два-три часа не переставая сеет. Не известно, что ждет меня впереди…

   В путевых очерках многолетней давности я рассказывал, что мне приходилось (и не однажды!) останавливаться на ночевку там, где меня застигали сумерки. В пустынях это случалось часто. Но я не тужил, ибо среди песчаной пустыни Муюнкум расположиться можно на склоне любого бархана, – всюду сухой чистый песок, хранящий иногда и до полуночи тепло минувшего дня. И всюду в песках Муюнкум я находил какое-либо топливо, надо сказать, калорийное топливо - гребенчук, жузгун… Саксаул, конечно, хотя и не везде.

   И ведь в лесах Северо-Запада устраиваюсь, с комфортом даже. Например, можно отлично устроиться на ночь в невыбранном, первобытном, - лесу на берегу того же Солозера, куда я путь держу, где есть всё, необходимое для обитания не только зверя, но даже и человека: и смолевые сушины, и валежины различных пород леса, а растопка – стоить только протянуть руку. А главное, повторяю, - всё нагляжено, стало быть, знаешь, куда идти и что брать.

   Да вот еще эта скверная привычка ходить лесной тропой и в сумерках. Жена и дочь всякий раз строго наказывают, чтобы я в деревню возвращался засветло. Эту привычку также порицает даже природный лесовик-вытегор, житель Ошты, Михаил Авдеев. Должен сказать и такое дело. Оказавшись в лесу впервые в жизни (а это случилось, когда я уже отслужил на Флоте), я вспомнил рассказы и повести советских писателей про партизан. Мне трудно было поверить, что в лесу или в тайге отряд народных мстителей может ночью перемещаться. Пусть даже и с проводником. Думал, это просто литературные допущения. Ну а теперь для меня переходы в ночных сумерках словно бы стали обычным делом.  Припозднишься в лесу по какой-либо причине, а – идешь, выстукивая батожком канавку вековечной Урозерской тропы, которую поколения вытегоров торили сотни лет. Конечно, при этом поглядывая на картушку компаса, то есть на светящиеся точки.  Чуткая нога и мой посох, истинно зрячий посох, непременно нащупают канавку тропы, даже и в ночь-полночь нащупают. Ну а сбился с тропы во тьме кромешной августовской или осенней ночи, - не беда, в лесу же и останусь до утра, а лес – мне дом родной. Другое дело, если на богоспасаемой Вытегорщине лесов совсем не останется, а похоже, к этому дело идет…

3.

   Всё же здорово, что за двадцать лет я натоптал несколько троп – веером они расходятся из деревни (в которой я живу) в сторону ленинградских озер. Может, даже самое лучшее, что я сделал за эти годы – так это то, что натопатал, наладил эти тропы.

    Сразу же должен сообщить читателям, что в моих тропах нет ничего общего с тем, что мы видим в пригородных лесах Ленинградской области. Идешь по осиновому чащобнику или по ельнику, высматриваешь засечки (ножом или топором) на деревьях – вот и вся тропа.

    И ни один уважающий себя промысловик-охотник (или грибник-ягодник) не может обходиться без хорошо налаженной тропы. Разумеется, каждый лешак-лесовик вроде меня знает свои тески, это – как почерк человека, который сохраняется годами…

  Вокруг осиновое мелколесье, густой чащобник, трущоба непролазная на воровской вырубке, где несколько лет назад рокотал чудесный сосновый бор, целая роща мачтовой сосны… Хилое осиновое жердовьё, и – ни одного теска!

              4.

   …Темнеет с каждой минутой, я тороплюсь, забываю об осторожности, падаю. Корпус компаса, поврежденный много лет назад, возможно, еще на берегах Или в Семиречье, и тогда же обернутый лентой лейкопластыря, просто развалился на части. И теперь иду, сдерживая дыхание, словно опасаясь, что дыханием своим могу сдуть стрелку с иглы, стрелку, ничем не защищенную (даже стекла нет!), свободно вращающуюся на игле.

   Посматривая на мятущуюся стрелку, я также поглядываю на едва видимое, погасающее солнце, все еще румяным пятнышком проступающее сквозь тучи и частый осинник. Вдруг споткнулся, каким-то чудом удержался, не упал, но стрелка слетела с иглы, исчезла в траве. В то же мгновение и я повалился на землю и, мокрый от пота и дождя, лежа на холодной земле, перебираю былинки и листья – пытаюсь найти иголку в стогу!

   А полоска зари гаснет с каждой секундой, и сумерки сгущаются...

   Ищу иголку в стогу, и вот - нашел! И опять двинулся вперед, держа в ладони компас (то, что от него осталось)  с хаотически колеблемой стрелкой, которая может в любую секунду слететь черной пчелкой.

   И - слетела же!

   «Это конец!…» - нацарапано в походном блокноте тупым карандашом. Ибо в ту же минуту погасло румяное пятнышко зари, и я стоял, объятый мраком надвинувшейся ночи. И в этом гиблом осиновом частолесье нет и быть не может ни смолистых сосновых сушин, ни еловых выворотней, ни толстых валежин, каковые в изобилии нахожу по берегам Солозера, куда я путь держу. Нет ничего такого, что позволило бы мне развести жаркий огонь, чтобы согреться самому и высушить одежду, и чтобы потом, если не спать, то хотя бы сидя подремывать у огня, дожидаясь рассеивания мглы, когда ближайшее дерево можно различить в двух-трех шагах, и нижние сучья не так уж и опасны.

   Между тем, я еще какое-то время брел, шел, понимая, что вот так, без ориентиров, без компаса, нет мне дороги к солозерскому шалашу. Я заставлял себя остановиться. Я был с ног до головы мокрый, сухой нитки на мне не было, одежда уже не грела, а только холодила, надо было остановиться, попытаться развести огонь в этом мокром частом осиннике, используя для топлива, пусть и не жаркое, осиновое чадящее жердовьё. (Известно же - осина не горит без керосина). Но, влекомый инерций движения, шел вперед вопреки логики науки выживания в экстремальных условиях, какая-то сила толкала меня вперед, я шел неизвестно куда. Путник в лесу никогда не удержит необходимого направления в сумерках. Да хотя бы - и днем, если нет компаса, если тучами все небо заволокло, и солнца не видно.

    Так и брел, сознавая, что левая или правая нога, коварно загребая, предательски уводит меня сторону от озера…

…Вдруг осинник проклятой воровской вырубки поредел, расступился, и я прямо перед собой увидел… Нет, не избушку, и даже не шалаш, крытый корой, а - тонкую березку с едва заметным теском.

   Осторожно, словно остерегаясь повредить тесок, я погладил его. Убедился, что на стволе березки действительно тесок, нет, не померещилось, как это бывает с путником в такие роковые минуты блужданий по лесу или по вырубкам.  Иду, напряженно разглядывая и стволы больших деревьев, и деревца. И вот еще – на этот раз осинка с теском!

   Деревца с тесками стали повторяться, и это убеждало меня в том, что иду в правильном направлении – в сторону Солозера, где под навесом шалаша найду и растопку, и даже -смолевые чурбаки для ночного костра. Пусть и не избушка, а всего лишь только шалаш-навес, крытый еловый корой, заячий шалашик, по слову вытегорского лесовика Авдеева. Шалашик заячий, – а все же крыша над головой.

   Меня радовало, что вижу свои затеси, это я их ставил лезвием лапландского ножа, обозначая таким образом, три года назад, подход к жилому Солозерскому бору со стороны Пограничной просеки.

    И если не ошибаюсь в своих предположениях и наблюдениях, то теперь главное – не торопиться. Легко же сбиться с направления, потерять тески-затеси, тески-дендроглифы…

    Не знаю, стоит ли говорить, что все ягодные мхи и лесные озера, даже если к ним не ведут дороги, все же соединены более или менее различимыми тропами. В матёром лесу и в лесонасаждениях советской эпохи - это чищенные (налаженные) тропы (тески различаются, нижние ветви и сучья на стволах деревьев подрублены), а вот на воровских, хищнических вырубках, которые оставили ненавистные лесовику Авдееву жидовины-буржуины, тропы, хотя бы и обозначенные на картах, совершенно непроходимы. И хорошо, что я за эти годы натоптал несколько троп!  Может, это даже самое лучшее, что я сделал за эти годы рыночных реформ и прозябаний – так это то, что натоптал, наладил тропы. Ни один промысловик-охотник (грибник-ягодник) не может обходиться без налаженной тропы. Скажу более того: если у тебя, читатель, нет торной тропы к необитаемому дальнему озеру, к заветному ягодному мху, то лучше и в лес не ходи! Гуляй себе по тропинкам вокруг деревни или дачного поселка, собирай подберезовики, моховики и тому подобные поганики… Или ковыряй земельку на своем участке, коли нет тропы, пока тебя еще не выжила какая-нибудь богатая богатина…

   Теперь уж смелее шагаю темным лесом, угадывая знакомые приметы моего любимого Солозерского урочища - живого урочища, как говорят местные жители, вытегоры: тут вот лежит огромная, в два обхвата осина, не одно десятилетие гниет и преет, потому и вижу отлично в сумерках ее высокий пень с двухметровыми «щепицами», тусклым светом тлеющими во мраке, видимые ночью именно вследствие тления. А далее – ель с огромными тесками, и темной ночью различимые с двух-трех шагов. И вот и примета надежная, вековечная – камень кубической формы, разрисованный иероглифами лишайника, сверху покрытый мхом. В густых сумерках он медведем выступает из трущобного мрака.      Стало быть, кончилась эта проклятая воровская вырубка, заросшая частым осинником и хилым березнячком, и я, можно сказать на краю Сотозерского бора, которого еще не коснулась мертвящая рука капитала. В чём уже не сомневаюсь, поскольку эти едва различимые тески обозначают, хотя и невидимую ночью, и днем-то неприметную, но твердую тропу к берегу Солозера. Сбиться тут, ну никак невозможно. По правую руку – еловые посадки советской эпохи, они через полвека превратятся в лесные экосистемы, правда, лишь отдаленно напоминающие еловые боры. Если, конечно, они не попадут в  загребущие лапы так называемых арендаторов… По левую же руку – мокрая корба-орговина, - топь с ивняком, с мокрыми мхами. Через полчаса (или чуть более того) буду на берегу Солозера, в Солозерском бору. 

   Но и полчаса могут показаться вечностью, когда бредешь во мраке лесной трущобы. Всё же веселое занятие ходить с тяжелым рюкзаком по тропам лесной Вытегорщины!

   Я не терял присутствие духа, стремился выйти на свою тропу, и – вот она, родная, и в густых сумерках безлунной, дождливой августовской ночи ее узнаю, не спутаю ни с какой другой… Да вот и матерый Солозерский бор – темные массы шатровых елей, а поперек тропы у входа в бор – поваленная ель, вывороченное корневище которой скалой чернеет на краю топкой болотины, а вершина скрывается в чёрных пехнягах - в густом частом ельнике. Такое валежное дерево и днем не обойти. Но я уже не тороплюсь. Останавливаюсь, сажусь верхом на ель, чтобы отдохнуть, прийти в себя после перехода по заболоченным ельникам да по трущобам вырубок, сбросить нервное напряжение. Еще сто-двести шагов по расчищенной тропе жилого бора, и – желанный шалаш, крытый еловой корой, под кровлей которого лежит сухая растопка, сложены смолевые сучья, сосновые чурбаки даже и для ночного костра, значит, буду наслаждаться теплом божественного огня.

   В еловом бору так темно, что и ствол ближайшей ели с трудом различаю. Иногда доносятся звуки и шорохи лесных обитателей, предпочитающих бодрствовать ночью. Хорошо-то как, не только плоть, но и душа отдыхает! Нет места на земле безопаснее этого матёрого елового бора, погруженного во мрак мокрой ночи. Ни бандитов тут нет, ни наркоманов. И даже для сотрудников спецслужб, надзирающих за активистами оппозиции, за русскими патриотами, я здесь недосягаем…  

   Не ведал, как добраться сюда, а вот - живу!                                                                           

                                                                   Дер. Курвошский Погост (Вытегорщина).           

Комментарии