Новости

Русский Лад. Русская проза.

(2013-02-23)

Анатолий СТЕРЛИКОВ. Осенины богородичные (Лесной очерк. Главы книги «Жизнь истрачена в скитаниях»)

Анатолий СТЕРЛИКОВ                           

     Осенины богородичные

(Лесной очерк. Главы книги «Жизнь истрачена в скитаниях»)

…Вот и осенины богородичные! День выдался сухой, теплый, до заката собирал ягоду, уж так хотелось набрать кошель ярой спелой брусники. А завтра – кто ж его знает, - вдруг дождь зарядит, собирать бруснику по дождю - только ягоду портить. И когда одолевала усталость от поклонов, ел кашу у костерка, пил чай. Любовался кривыми березками на мшистой равнине верхового болота; обычно они ржавчато-рыжие, но ближе к вечеру вызолотились, расцвели осенними красками.

   Истинное удовольствие – пить чай в боровине с белым мхом на краю ягодного мха, под прикрытием хороводных, полукругом стоящих  молодых елей с густым лапником до самой земли. Тут же, на краю болота, небольшая копань (прудок), где можно набрать свежей воды для чая. Еще в советское время эпоху лесники и лесорубы устроили этот прудок с обильными родниками - для себя и для общей пользы...

   У меня к этому урочищу с таким-то странным названием Царский мох, необъяснимое влечение. Хотя вытегор Михаил Авдеев считает, что ходить сюда за ягодой – только ноги трудить. Вокруг верхового болота – ельники, гривки с беломошником и соснами, а посреди – веретья-островины с елью и сосной. Сюда еще не дотянулась загребущая рука лесоистребителя. С северо-востока к Царскому болоту примыкают хвойные лесопосадки советской эпохи, а также и старинные леспромхозовские вырубки, на которых уже шумят березняки, перемежающиеся еловыми и сосновыми куртинами. А то еще вот по краю болота и пехняги – тесные еловые чащобы, надежное укрытие для зверя.

   И еловые и сосновые боры шумят и рокочут, их оставили в целях природоохранных, для воспроизводства лесных богатств. Понятно, в советскую эпоху оставили, теперь-то уж ничего не оставляют... Даже в глухой глубинке таежных районов, где лес выделялся под массовую вырубку, все же оставляли куртины и даже внушительные компактные массивы в качестве водоохранных. Люди минувшего века хорошо понимали, что леса Север-Запада России – места, откуда вытекают реки, питающие и Онегу, и Свирь, и Ладогу, конечно.

  Оказавшись на Царском моховом болоте, я словно бы испытываю душевное просветление. И без ягоды я отсюда никогда не возвращаюсь в деревню.

   Целый день собирал бруснику по гривкам вокруг Царского болота, по островинам-веретьям среди мхов. Солнышко пригревало, но и не жаркий был день. Греби да греби ягоду и не о чем не думай. А устал – садись на пень, посиживай, пока не надоест. Ведь никто в спину не толкает. И нет ни оводов, ни жутких лесных комаров, от которых, по словам Авдеева, психом можно стать. Даже нет лосиных блох, обычных для этой поры. Верно, утренники их пригнетили, инея придавила, говоря словами всё того же Авдеева.

   Вот и присел на пень, смотрю, как над кочками, при малейшем колебании воздуха, всплывают прозрачные зеленовато-желтые облачка – развеваются споры мха.

  Отдохнул, и снова принимаюсь за  ягоду. Решил не уходить с ягодных полян Царского мха, пока не наберу полный  кошель. О том, где ночевать, даже не думаю. Хотя вообще-то ночи холодные, крепкие утренники мхи инеем покрывают. И хочется, а не получается сегодня вернуться в деревню… Царский мох, конечно, самое расчудесное место для отдыха и привала,  и есть закрайки, богатые клюквой, и есть и брусничники, но вытегор Авдеев все же прав – не самое ягодное место.

                                                       2.

    Огонь развел в половине девятого, раскочегарив железную печурку в дощатой будочке в осиннике, неподалеку от Царского мха. Изрядно припозднился на брусничных полянах, притомился, сделав, может не одну тысячу поклонов Природе-матушке, вот и решил на краю Царского мха заночевать; правда, все же не под открытом небом, как это иногда со мной случалось, а в лесном убежище.

   Проветрив помещение, в которое, по крайне мере, в последние полгода, никто ни разу не заглядывал, просушив его теплом, прикрыл дверь. Тут и буду ночевать, в этом дощатом вертепе, который полвека назад устроили лесоводы, трудившиеся на расчистке вырубок, предназначенных для посадки сосен и елей. Отчего же не ночевать, если брусника в кошеле сухая. И если есть в запасе толстые осиновые поленья, есть и смолевое жердовьё.

  … В избушке темно, а коптилку (флакон с соляркой да тряпичный фитилек) погасил, берегу горючее. Без коптилки осенью, когда в лесу уже в семь темно - ну, хоть караул кричи. Даже такое простое дело, как вынуть вещи из рюкзака, разложить их по полочкам, развесить на гвоздях – и то неспособно без освещения. Очень даже не просто стелиться-укладываться в темьях. Почему-то все мои фонарики хорошо светят при покупке, однако же, оказываются не пригодными для дела в лесу. Авдеев утверждает, что фонарики просто не выдерживают экстремальных условий, в которых я оказываюсь во время странствий по лесным трущобам. «У тебя и металлический браслет часов развалился», - заметил он, когда я в очередной раз пожаловался на качество нового фонарика. Ну а коли коптилка не коптит, дверцу печурки держу открытой. Управляюсь, пользуясь светом печного пламени – готовлю лежбище, одежду развешиваю.

 …  Устроив постель из жердей и сухих стеблей иван-чая, соорудив изголовок из расколотого пополам толстого чурбака и сапог, набитых мхом, с наслаждением вытягиваюсь на топчане. Дверь будочки вновь приоткрыта, в проем вижу лучистую звезду, проглядывающую сквозь лапник темных елей. Она искрится, вонзает во мрак ночного бора свои длинные лучи, и мне становится как-то не по себе. Я, лесовик-бродяга, много раз ночевавший осенью в этой будке, неделями живущий в шалаше сквозящем на Лемозере, то есть в лесу под открытым небом, почему-то сейчас испытываю ощущение какой-то первобытной жути. Никогда не видел столь удивительной, искристой звезды, возможно, давно распавшейся, может, даже миллион лет назад распавшейся, превратившейся в космическую пыль. Ученые утверждают, что мы иногда видим свет давно погасших звезд.

   В избушке тепло, сухо, уютно. Словно карельский водопад шумит осенний лес, трещат поленья в печурке. Слышу крик журавлей, - на гладких моховищах Царского болота на ночь обосновались.

    Между тем, звезда разгорается, своими блескучими иглами она словно прожигает густой лапник елей. Но, может, это и не звезда, а какой-нибудь вражий космический объект завис над моей Родиной, телеспутник, облучающий нас черной неправдой, злобу сеющий среди народов когда-то Великой Страны…

   Вот уютно устроился в лесном убежище, а не идет сон. Может, журавли мешают спать - крики птиц пробуждают далекое, лежу, охваченный воспоминаниями молодости ушедшей, истраченной на странствия по сухим песчаным руслам узбоев в Кызылкумах, по муюнкумским барханам, по протокам реки Или в Семиречье. А может, все же очарован,- загипнотизирован - блеском звезды? Нет сна, ну, ни в одном глазу нет…

   Впрочем, не редко так бывает: и уютно, и тепло под сенью лесного убежища, - в избушке или под кровлей шалаша на берегу лесного озера, - и нет никакой лучистой звезды, а только слышны крики гусей на перелете, и ровный шум дождя умиротворяет душу, баюкает, - а все равно не уснуть. Иногда как раз от того не уснуть, что радостно и покойно душе бродяжьей… Счастливые минуты и часы бессонницы  в лесу!

   Но нынче сна лишают, скорее, предстоящие заботы грядущего дня. Я так и не решил, как быть: собирать ли клюкву по мхам Царского болота или перейти на соседний Урозерский мох? Опять же, - где ночевать, если не смогу завтра вернуться в деревню: в избушке на берегу Урозера или в этом же тесном вертепе? Или вовсе не надо обременять себя клюквой, уже набрал ношу ягоды - кошель отборной брусники стоит под елью. За клюквой же можно прийти сюда в другой раз…

   А звезда по-прежнему горит яро во мраке матерого елового бора, который для нас, безалаберных, все проматывающих потомков, сохранили советские лесорубы.

   Томимый размышлениями и воспоминаниями, засыпаю, а проснулся под утро. Дрова в печурке прогорели, - и проснулся. Поленьев в запасе не оказалось, поэтому пришлось запихивать в топку толстый еловый чурбак, лежавший в изголовье. Прилег не жерди топчана, но так и не заснул. На просеке, и даже в глубине ельника, где ночью зловеще лучилась и сияла загадочная звезда, уже было светло. Спал мало, четыре часа, не больше, а вроде как выспался. Обретаясь в лесу, я вообще ложусь поздно, во втором часу ночи, а то и после двух. Раньше – ну, никак не управиться.

                                                              3.

   На северный закраек ягодного мха вышел рано, но ягоду не сразу стал собирать.  А дело в том, что я пришел на верховое болото мокрый с ног до головы. По дождю шел осинником, без пленочного фартука шел, значит, вода по штанинам ручьем текла, да еще и при заходе на болото зачерпнул в сапоги, это уж как водится… «Не сахарный, не растаю», - решил было сгоряча и, выйдя на болото, принялся собирать клюкву. Но через какое-то время энтузиазм пропал. На тропе согревался движением, а тут – чувствую, ноги немеют,  понятно, от холода немеют, в сапогах же вода. Какая уж тут ягода…

   Вот как погода переменилась, за несколько часов переменилась! Вчера было сухо, тепло, но вот откуда-то приволоклись тучи, зарядил дождь, - мелкий, холодный, противный. А теперь и рянды - мокрый снег вперемешку с дождем, а то и крупа сыпанет. Но чему же удивляться, время-то какое – осенины богородичные, и Воздвижение не за горами.

   Нарубил кривых березок, навыворачивал крученого кособолонного сухостоя, выложил среди болотных кочек помост для костра, развел огонь… Прошло совсем немного времени, и теперь – как у Христа за пазухой! Кругом болотная хлябь, мокрый снег временами валит. А я посиживаю себе у жаркого смолевого костра. На кольях у огня провеваются портки, портянки, рубашка…Разумеется, сапоги тоже висят на кольях. Сижу на огромной колоде у огня в трусах, в свитере, надетом на голое тело. А поверх – куртка, пусть даже и мокрая куртка, ткань влагой напиталась, но она все же защищает от ветра. Развешанная одежда  просыхает прямо на глазах. И ноги теперь в тепле: обсушил, согрел ступни у огня, натянул толстые шерстяные носки. Костер жаркий горит, ногам сухо и тепло, и душе веселее.

   Пью кофе, поглядываю на угольно-черную тучу, захватывающую своими темно-фиолетовыми, в лиловых разводах, крыльями и ягодный мох, и все пространство над урозерскими прибрежными лесами. Стало темно, вслед за этим неожиданно солнце проглянуло, ударил снежный заряд. Ближайший еловый бор исчез в белой мгле, а порыжелые мхи на несколько минут затянуло белым покровом. Снег валит, но тут же и тает, - подо мхами хранятся летние запасы тепла торфяника.  Нет, сейчас мне снег не помеха. Особенно если вот так – сидя на колоде, пить кофе у жаркого костра, в котором пылает смольё.

   Между прочим, развести жаркий огонь на болоте, даже на мокром болоте, не так уж и трудно, как это думают дачники и городские обыватели. На болоте – даже, может, и проще, чем в чаще берёзового молодняка или в осинниках на месте воровских вырубок, в хвойных посадках. На болоте, известно, всегда есть и толстые сушины, и смолевое жердовье, - есть из чего сложить жаркий костер. Другое дело – добыть котелок воды, особенно когда копань, где бьют родники, – на другом конце ягодного мха. Вот и пришлось воду добывать с помощью каблука: придавил сапогом мох между кочками, да и набрал из моховой лунки воды. Разумеется, перед тем, как вскипятить воду, я профильтровал ее через бинт.

   Любуюсь чистой бирюзой в прорехах облаков, слушаю токованье молодых тетеревов, ручьем разливается их бормотанье. (Петушки сидят на деревьях по краю болота - и бормочут, балаболы, токовище устроили). Ну, это, говоря словами Авдеева, ложный осенний ток.

  Хорошо устроился возле жаркого огня, а кто же будет клюкву собирать?! Осенний день недолог, ведь Рождество Богородицы – осенины богородичные…

                                         4.

   В будку на просеке вернулся только в девятом часу вечера. А мгла навалилась раньше, да еще мелкий дождь частил… В этом, чудом сохранившемся уремном ельнике и ясными июльскими вечерами дико и мрачно, бывает идешь - вдруг зверь из чащобы выступает, а присмотришься – древний пень замшелый; тут и там колоды огромных осин преют. Подходящие места для партизанского схрона. Ну, разумеется, вырубки с поваленными и неубранными деревьями, штабелями заготовленного и почему-то брошенного леса, громадными завалами из комлевых обрубков в полтора-два обхвата, преющих сучьев и хлыстов вековых деревьев - самое лучшее место для партизанских схоронов. Воскресни Че Гевара, он бы, верно, по достоинству оценил воровские вырубки Вытегорщины. Собственно, вся лесная Вытегорщина превратилась в сплошную воровскую вырубку.

   Хотел немного обсушиться в будке и сразу же уйти в деревню. Но лес погрузился в густые сумерки, даже ближайшие деревья плохо во мгле различались. И дождь припустил. Вот и остался, вторая ночевка в лесу.

…Недобро шумят деревья, а в моем вертепе уютно, помигивает пламя соляровой коптилки, гудит пламя в печурке, на жёрдочках сушится одежда. Словом, лесной уют. Утром, перед тем, как идти на болото, не поленился натюкать топором дров. Оттого и уютно. Может, на всю ночь хватит топлива…

…Лес гудит, стонет, гудит-завывает и пламя в печурке, но я больше прислушиваюсь к звону капель, падающих с кровельных свесов в котелок; каждая капля по своему выпевает мелодию… Собираю воду, стекающую с кровли, прикрытой пленкой. Ввалившись в избушку, поел брусники, полкотелка съел в охотку, и в горле першит от ягодной кислоты... И на болоте жажду утолял ягодой, только там – клюквой, конечно.    Но разве утолишь жажду одной только ягодой, хотя бы и ярой брусникой, - выходился по болоту, весь потом изошел. А чай пил всего лишь один раз за весь день. Ладно, наберется вода, уж отведу душеньку, истомленную жаждой.

   Слышу, слышу удивленный голос: «Как?! В лесу - и собирать дождевую воду?». А что делать? Расстояние до копани с родниками не велико, каких-то триста-четыреста метров, но ведь частые осинники, в которых нет натоптанной тропы. Да и куда пойдешь – дождь ни на минуту не перестает, а мрак такой, что ближайшую ель из открытой двери не видно… Рядом нет источника, -  вот и приходиться смекать.

   Ветер усиливается, в бору кто-то остервенело верещит и визжит, а то еще и по-звериному рыкнет. Дерева, сцепившиеся между собой, визжат, верещат и рыкают. Доносится собачий лай гусиной стаи. Во мгле плотных слоистых облаков птицы стремятся на юг. Как все же они определяют направление? Кто или что им указывает верный путь во мгле небесной?

   Грустно и тепло на душе в такие темные осенние вечера в лесу… И сколько же было в моей жизни таких ночей в лесных дебрях, ревущих в непогоду…

   Шум ветра, визг и стон, иногда и гул упавшего дерева, гвалт низко летящей гусиной станицы, волны тепла, наполняющие лесное убежище, свет пламени из приоткрытой печуры, падающий на пол, на дощатую стенку, - все это располагает ко сну и отдыху. Но я еще некоторое время не смыкаю глаза, думаю о предстоящем возвращении с ношей, с дикой ношей. Опытные путешественники знают, что даже и совершенно неподъемный груз бывалый человек в одиночку может перемещать по тропе, разделив его на части, применив, так называемый, индейский (челночный) метод транспортировки груза. Но он мне не нравится. Идешь-бредешь к деревне, преодолевая усталость, а потом возвращайся. Шаг вперед – два шага назад…  Но если завтра все разом тащить, и «таймыр» с клюквой, и берестяной кошель с брусникой, то на каждой привальной валежине, на каждом пне воровской вырубки придется посидеть. Обычно, в таких случаях (когда изрядная ноша за плечами) на привалы затрачиваю примерно столько же времени, сколько и на ходьбу по тропе. А ни пришлось бы мне завтра воспользоваться индейским способом переноса груза!..

   Вспоминаю давешнюю лучистую звезду. Вроде как знак был. Старые лесники, а среди них и всё тот же Авдеев, убеждали меня, что бесполезно идти на Царский мох, неурожайный нынче год, нигде нет ягоды, и на знаменитом Урозерском болоте нет клюквы. Вот и «неурожайный год» – «таймыр» под завязку нахряпал. А ведь - по ягодке собирал. Согревшись у костра, прошел верховое болото вдоль и поперек, и, наверное, не один километр накрутил по мхам, где не всегда упругую мшагу ощущаешь, но зато непременно найдется место, где нога провалится между кочками; ходил-топтал мхи, а в рюкзаке было пусто. Уже смирился с тем, что на этот раз налегке, с малой ношей - с кошелем брусники, - вернусь в деревню.

   Переместившись с моховой глади на край болота, поглядывал во мрак просеки, рассекавшей ельник. Тревога стучала в висках: пора, пора возвращаться к ночлежной будке, опять же – не по твердой тропе, - местами на просеке мочажины, а где – и ветровал обходить! Гляди вон, повалило огромную ель, попробуй обойти валежное дерево, когда комель с выворотнем в топкой мочажине, а вершина – в еловых частых пехнягах застряла. Да еще во мраке такие преграды обходить... Вот и поглядывал на просеку, прикидывал, как мне перебраться через топь, выйти на твердую гривку. И уже двинулся было в сторону гривки за топкой ручевиной и оторопел: увидел медвежий навоз, куча еще дымилась. Нет, не зверя испугался. Пусть лучше он меня боится. В дымящейся куче было много крупной спелой клюквы, - вот что меня поразило. Полдня бегал по болоту, как кулик от кочки к кочке бегал, собирал мелкую горьковатую клюкву, по ягодке, по горсточке собирал, в то время как где-то рядом, оказывается, много ягоды. В этом можно не сомневаться. У медведя же нет таких универсальных пальцев, как у человека, пригодных хоть ягоду собирать, хоть самые нежные звуки из музыкальных инструментов извлекать, - нет, зверь не может собирать по ягодке, по горсточке, ему же надо лапой грести ягоду. Судя по содержимому навоза, он и огребал мох лапой, и было яснее ясного – богатые кочки оказались на его пути…

   Медвежьи следы, однако, вели в самый мокрый угол мха, отгороженного от моховой глади кудреватым болотным ивняком. Обычно ягодники в такие закрайки не любят заглядывать, и я не исключение. Ивняк на болоте – верный признак топи непроходимой, кто же этого не знает? В прежние годы даже близко не решался подойти к этому закрайку – меня страшила зыбкая сплавина, останавливали черные торфяные ямы, наполненные водой.

   На этот раз не теряю время на раздумья и сомнения. Ринулся сквозь плотный ивняк и, конечно, же, зачерпнул в сапоги воды, вообще чуть сапог не потерял в топком месте. Но все же выбрался на сухой твердый мох (конечно, это только так говорится – «твердый мох»), оказался среди высоких кочек, между которыми тускло отсвечивала маслянистая на вид торфяная вода. Так и ахнул от изумления, даже присел на валежину. Еще бы не ахать, не удивляться - кочки обсыпаны крупной черной клюквой. Чудесный подарок, о каком я не мог мечтать в этом неурожайном году...

   Гиблое место, однако, гляди в оба, ягодник! Тем не менее, я отстегнул клюквенный кузовок, чтобы в оставшийся час еще относительно светлого времени очистить кочки от ягоды, которые, может, десять минут назад огребал лапой медведушко, да я ему помешал. А то, что осенняя ночь надвигается – ну, так что же, не ад же кромешный, а всего лишь свежая осенняя ночь, комаров и оводов нет, даже лосиные блохи не докучают, о клещах же и думать забыл. Да мои не слишком зоркие глаза пока еще видят лесную тропу (или то, что я называю тропой) даже безлунной ночью. Привык и к этому за время странствий по Вытегорщине…                                                      

                                                 ****                                   

   Авдеев, прознавший, что я перед отъездом в город приволок неподъемную ношу, сказал с некоторой горчинкой в голосе: «Мы вот нынче, верно, без ягоды будем зимогорить. А ты, парень, добычливый. Все лето бродишь звериными тропами да погаными вырубками «Онегалеспрома», наглядел ягоду. У нас на это, конечно, нет времени. У нас ведь как: утром в лес, ночевать – домой».

   «Кабы не медведушко, - и мне бы не пить зимой целебный клюквенный морс, не угощать гостя рюмкой клюквашки», - подумал я, но ничего не сказал про медведя, чтобы не смешить бывалого лесника. Вытегоры, как и вообще жители лесных краев, случается, могут прилгнуть в своих охотничьих и лесных рассказах, но терпеть не могут, если они это заподозрят у питерского обывателя, - даже и слушать не станут, на смех поднимут… Конечно же, я не стал рассказывать Авдееву, как сияла чудная звезда, прожигавшая раскаленными иглами густую хвою шатровой ели. Таким пустякам вытегоры не придают значения, и они не разглядывают звезды по ночам. В самом деле, какие еще там звезды в лесу? Одни только вершины да темные тучи над головой…   

    Все же знак был, теперь уж, несомненно – добрый знак…           

                        Дер.Курвошский Погост (Вытегорщина).

Комментарии